Мимоза и горные вершины: запоздалый
рассказ об Олимпийских играх
Межсезонье – период слухов, предположений и откровенной
скуки. Информационных поводов очень мало, а сами атлеты
ушли в подполье и лишь изредка радуют фотографиями краснощеких
себя любимых, обгоревших на каком-нибудь отдаленном пляже.
Поэтому сегодня я порадую (а, может, и опечалю) вас чем-то
особенным.
Многие читатели этого блога знают, что ваш скромный рассказчик
была на Олимпийских играх. Однако освещать это событие
было достаточно трудно по причине строгих правил информационной
политики МОКа и банального отсутствия свободного времени.
Поэтому все, чем пришлось ограничиться, – это
небольшая заметка в этом блоге перед первым соревнованием
да огромный текст, написанный через месяц после закрытия
Игр и размещенный в моем персональном блоге вне этого
ресурса. Тогда он показался мне слишком личным и эмоциональным,
лишенным фактологической основы – впрочем,
таким он мне кажется и по сей день. И все же все это время
мне казалось, что здесь его очень не хватает. Для истории.
Понятное дело, что Олимпийские игры уже давно прошли,
ажиотаж стих, всеобщие эмоции улеглись. И тем не менее,
в качестве сеанса ностальгии по прекрасному вопреки всем
ожиданиям февралю предлагаю почитать про Игры моими глазами.
Мимоза и горные вершины: олимпийская любовь
Сегодня утром я оглядела свою комнату и поняла, что что-то
не так. Чуть задумавшись, я сразу поняла, что именно:
ровно месяц на моем прикроватном столике лежат олимпийская
аккредитация и папка с комментариями и интервью, а на
письменном столе – тетрадь с цитатами. Лежат эти
вещи ровно так, как я выложила их из сумки в первый вечер
после возвращения домой. Сегодня ровно месяц с моего возвращения,
и я так и не нашла сил просто прикоснуться к ним. Я обхожу
их стороной, стараясь даже не задерживать на них взгляд.
Потому что просто не могу.
В моей голове – белый шум от сливающихся воедино
эмоций самого разного характера, словно ползунки, отвечающие
за их интенсивность, выкрутили на максимум. Когда я закрываю
глаза и пытаюсь понять, что я чувствую, то мне представляется
огромный спутанный клубок разноцветных ниток. Весь этот
месяц я ходила вокруг этого клубка, пытаясь найти ниточку,
за которую можно начать его распутывать. Наконец она нашлась,
и я вытягиваю нить за нитью, распутывая ее, разматывая
медленно и неторопливо весь клубок.
Написать про Сочи – значит подвести итог и поставить
точку. Ровно месяц, ровно, черт возьми, месяц я пытаюсь
вернуться в реальность и начать жить дальше, и, кажется,
только сейчас мне удалось заставить себя осознать, что
нужно открыть ноутбук и начать делать единственную вещь,
которую я умею сносно: рассказывать истории. Сегодняшняя
история будет длинной.
Одиссей вернулся на Итаку
Когда в окне самолета показались белесые вершины гор,
а из другого окна салон пронзили яркие лучи солнца, такого,
которое бывает только на юге, на сердце сразу потеплело.
В который уже раз попадаю я в этот чудесный, чудесный
южный город и в который раз я с первой же секунды чувствую
себя как дома. Даже два года назад, когда в центральном
Сочи и тем более в Адлере было трудно дышать от строительной
пыли, а вокруг, куда ни посмотришь, были строительные
краны, заборы и рабочие в цветастых жилетах.
Ты выходишь из аэропорта и оглядываешь глазами залитую
солнцем долину. С одной стороны от тебя – красивые,
изящные горы. С другой – бликующее на свету море.
Ты вдыхаешь полной грудью воздух, пахнущий морской солью
и какими-то цветами (даже в феврале воздух все равно пахнет
цветами) и понимаешь, что вернулся туда, куда тебя тянуло
все это время.
Адлер преобразился до неузнаваемости. Ровно год назад
я впервые попала в Имеретинскую низменность, и то, что
я там увидела, было сложно назвать даже проектом города:
это была огромная, бесконечная стройка без конца и края,
монотонная, тянущая какой-то безысходностью в духе платоновского
«Котлована». Серая пыль въедалась в кожу,
приставала к одежде, покрывала все слизистые так, что
сложно было прокашляться. Посреди этой колоссальной стройки
цвела мимоза, словно предвестник будущей жизни, которая
наполнит все эти рытвины и бетонные блоки через год. Мимоза
зимой, в феврале, среди грязи и пыли, среди разворованных
миллионов, среди потоков ругани и критики, среди сотен
улыбающихся редкими зубами гастарбайтеров и исполинских
экскаваторов – с этого для меня начался Адлер год
назад.
Сейчас Олимпийский парк и его окрестности захватывают
дух. За двенадцать месяцев, словно грибы после дождя,
появились гигантские стадионы, строения разного назначения,
отели, развязки, хорошие дороги. Все это возникло почти
из ниоткуда, за невозможно короткие сроки. И все это действительно
удобно для использования и жилья. И окружающая часть Адлера
тянется вверх, стараясь соответствовать заданному тону,
с привычной русской неуклюжестью и небрежностью, которая
не вызывает повода критиковать и ругаться, а больше заставляет
улыбнуться без тени снисходительности. То увидишь смешные
ошибки в названии магазина, переведенного на английский,
но тут же одернешь себя, вспомнив, как здесь было с языками
раньше, то заметишь, что красивая обочина маршрута для
журналистов в какой-то момент заканчивается и начинается
строительная свалка, но смеяться перестаешь, задумавшись
о том, что это свалок мало, а отлично отделанного пространства
гораздо больше.
#SochiProblems, или Безудержное веселье в селе
Веселое
Жилье – тема, безусловно, острая. Волонтеров селили
в пять локаций: одна в горах, две в Адлере, одна в Хосте
и еще одна вообще в Лоо, в двух часах езды от Олимпийского
парка (бедные, бедные ребята). Мне, как и всем переводчикам,
колоссально повезло, и нас разместили в Адлере в отельный
комплекс «Омега» на территории Екатерининского
квартала, изначально предназначенного для проживания пишущей
прессы, поскупившейся на дорогие отели в Олимпийском парке,
и части делегаций. Место, на мой взгляд, самое удачное
из всех: до Олимпийского парка десять минут на автобусе,
море в семи минутах пешком и либеральные правила проживания
(никакого комендантского часа и смешная логика охраны:
зачем отбирать у всех проходящих на территорию деревни
алкоголь, если в двадцати метрах от входа внутри есть
магазин с роскошным ассортиментом, а еще в ста метрах
прелестный круглосуточный бар под названием «Самогон»?
Только если отката ради).
Многострадальная Омега
Правда, это именно то место, откуда пошел великий хэштег
#SochiProblems. Мы и те самые журналисты жили в абсолютно
идентичных многоквартирных домиках, поэтому этот хэштег
мне не чужд. После долгих поисков четырехместного номера
и борьбы с экселевским файлом базы данных, каким-то удивительным
образом весившим 500 мегабайт и отказывавшемся из-за этого
хоть как-то функционировать, нас заселили в квартиру,
которая в базе была отмечена красным с припиской «НЕ
ЗАСЕЛЯТЬ». Зайдя туда, мы быстро поняли, что к чему:
обе комнаты были захламлены сваленной в кучу мебелью,
а многих благ цивилизации не доставало. Впрочем, урны,
занавеска для ванной, насадка для душа и прочие необходимые
для проживания вещи магическим образом появились после
первой недели. С дырой в стене в ванной мы даже сроднились,
а то, что электрическая сеть такая корявая, что чайник
с литром воды грелся четверть часа, – ну и что,
экая невидаль. Не было у нас и занавесок, но день на восьмой
у нас появился рабочий с занавеской в руках. Он пришел,
встал посреди комнаты, задумчиво оглянул помещение и протянул:
«Так у вас и карниза нет…». И удалился.
Больше мы не видели ни его, ни занавеску, ни карниза.
Но, признаться честно, это было неважно: с началом работы
дома я появлялась глубокой ночью, падала на кровать едва
раздевшись и отодвинув растущую с каждым днем гору вещей
на вторую половину кровати, и отрубалась на законные часа
четыре сна.
Говорят, в других деревнях было еще хуже. Подруга, заехавшая
на несколько дней раньше меня, выложила в первый день
фотографию в Инстаграм с припиской, которая стала отличным
описанием самого крупного поселения волонтеров в селе
Веселом, оно же село Унылое: «Хорошая новость: у
нас есть чашки. Плохая новость: в них цемент».
И все же условия жизни были не такими уж и плохими
Отдельной строкой нужно упомянуть еду. Благодаря моему
странному графику работы, приемы пищи у меня были несколько
перепутаны: завтрак в деревне – ужин в деревне –
обед на объекте. Велика беда, правда. Завтрак и ужин при
этом были, мягко говоря, несъедобными: эти полуфабрикатные
блинчики снились мне потом целый месяц. Благодаря голодным
бунтам в других деревнях (наша была более аморфной из-за
более приличных условий жизни; другим терять было нечего)
под конец качество чуть-чуть улучшилось, и даже начали
давать слойки и сухофрукты, которыми я и питалась, однако
в целом после этого мне никакая еда не страшна. Минус
два размера и пять килограмм за три недели – олимпийская
диета в действии. Моя напарница всю дорогу шутила, что
под конец Игр наша фигура позволит нам самим пойти прыгать
на наш трамплин, и была недалека от правды.
Красная Поляна
Но каким бы красивым, впечатляющим и современным ни был
Олимпийский парк, Красная Поляна гораздо уютнее. Может,
это связано с тем, что я слишком люблю горы или что я
эмоционально привязана именно к Поляне за все эти полтора
года, но дом там, в долине, между хребтами, когда рядом
плещется Мзымта, а мягкое горное солнце рисует желтые
узоры на склонах гор. Роза Хутор, наполнившаяся жизнью,
действительно напоминает набережную Инсбрука, только еще
уютнее, еще нежнее и роднее. Снующие туда-сюда люди, магазинчики,
кафе и бары, жужжащие канатные дороги – туда, где
не было ничего еще год назад, пришла настоящая жизнь,
кипящая, бурлящая, заполняющая собой все пространство.
А Макдональдс с верандой с видом на горы – настоящее
чудо. Сама долина преобразилась до неузнаваемости, и сейчас
это современный горный город, красивый и обжитой (кроме,
конечно, сбербанковской Горной карусели, стоящей с отделанными
фасадами и пустой внутри, словно потемкинские деревни).
Красавица Мзымта
В последнее время было много разговоров по поводу экологической
обстановки в Красной Поляне и в особенности про «убитую
экосистему Мзымты». Когда я увидела Мзымту в этот
раз, я ее не узнала. Вода в ней настолько кристально чистая,
что виден каждый камешек на ее дне. Даже альпийские реки,
которые я видела в Австрии, не настолько прозрачны. Вот
вам и загубленная экология.
Внизу и наверху, в Поляне, царит особая атмосфера. Когда
ты задерживаешься хотя бы на секунду, чтобы задуматься
об этом, то понимаешь, что будто бы находишься в альтернативной
реальности. Вокруг тебя – приятные, красивые люди
со всех концов планеты, причем их общительности и доброжелательность
никак не связана со степенью их известности, и ты ничуть
уже не удивляешься, встретив известного ведущего с центрального
телеканала или столь любимого тобой спортивного фотографа,
работами которого спамишь во всех соцсетях не первый год.
Вокруг тебя не существует времени, потому что работа кипит
круглыми сутками, и искажено пространство, потому что
кажется, что в мире не существует ничего, кроме Адлера
и Красной Поляны. Вокруг тебя полная безопасность и нет
ни одного лишнего человека. Вокруг тебя все то, что ты
так любишь и благодаря чему чувствуешь себя по-настоящему
живой.
Отечественный филиал Инсбрука
Родной трамплинчик
«Русские горки» – место поистине легендарное.
Перед тем, как я впервые попала на трамплин в декабре
2012 года, на тренинге нас усиленно пугали тем, что все
мы автоматически нарушаем правила безопасности, и по-хорошему
посетители и сотрудники обязаны носить там строительные
каски, но всем, как всегда, все равно. Это оказалось не
преувеличением. Но где наша не пропадала: на тестовых
соревнованиях мы с родным трамплинчиком прошли и огонь,
и воду, и селевые потоки. Поэтому сейчас меня не могло
напугать ничего.
Однако когда я в первый раз приехала на трамплин (по-королевски,
по роскошной канатной дороге, а не по грязному серпантину,
хлюпая по колено в глинистой жиже; впрочем, ее уже разбирают,
так что это было эксклюзивное счастье на две недели),
я не поверила своим глазам: как же все изменилось!.. Знаете,
это чувство сродни тому, когда видишь человека, которого
когда-то любил, спустя много лет, и приходится вглядываться
в изменившиеся черты, чтобы вспомнить под ними то, что
некогда вызывало теплые чувства. Исчезли кашеобразные
дороги, сменившиеся чистеньким асфальтом. Исчез пресс-центр
с протекавшей крышей прямо напротив зоны выката. Исчезла
картонная лабиринтоподобная «четверка», в
которой можно было пробить внешнюю стену локтем и в которой
были лестницы, идущие по синусоиде, – ее снесли
и отстроили заново, красивую, аккуратную, с огромными
окнами и просторными коридорами, в которых стены докрашены
полностью, а не кусками и кляксами, но нет тех трогательных
фотографий, закрывавших дыры в стенах. Исчезла до неприличия
короткая зона выката, а вместе с ней и доска лидерства
с пальмами в кадках. Исчезла палатка для официальных лиц,
а с ней исчезла и лучшая точка для просмотра соревнований,
на которой я в декабре вцеплялась замерзшими пальцами
в пластиковый стаканчик с чаем, влюбляясь с каждой минутой
в мужчин на лыжах, туманы и горы.
Теперь трамплин – это бесконечная череда лестниц,
постоянное монотонное восхождение по которым начинает
восприниматься как священный ритуал испытания силы воли
и концентрации духа. Многоуровневые железные конструкции
на сваях, огромный просторный пресс-центр, железные трибуны,
которые не прогибаются под ногами и не покачиваются опасно,
когда жалкая кучка зрителей срывается с места в перерыве,
асфальт и бетон – вот что пришло на смену царившей
там несколько лет горной грязи. Однако вместе с лужами
и глиной он потерял частичку своего обаяния и уюта. Правда,
так думалось мне в первые пару минут, пока я чуть было
не наступила в огромную лужу незастывшего цемента: добро
пожаловать домой, Аннушка, здесь все по-прежнему.
Тяжела и неказиста жизнь простого переводчика
микст-зоны
История о том, как я добилась назначения именно на родные
«Русские горки», заслуживает отдельной простыни
не меньшего объема. С моей роскошной языковой парой «английский-испанский»
мне самое место на одном из наиболее немецкоговорящих
объектов всех Олимпийских игр, поэтому процесс уговаривания
всех ответственных лиц поставить меня на, пожалуй, самый
не избалованный вниманием объект напоминал мне сказку
про братца Кролика, который вопил, что с ним можно делать
все, что угодно, только не бросать его в терновый куст.
Терновый куст – мой дом родной, и в случае с грязненьким,
кривеньким и никому не сдавшимся трамплином это именно
так. Тем не менее, я – одна из немногих счастливцев,
кто попал туда, куда хотел больше всего.
Правда, у меня были определенные опасения по поводу работы.
Если на тестовых мы, переводчики, по большей части занимались
сопровождением спортсменов и официальных лиц, а не чистым
переводом, то теперь это отобрали другие функции, а мы
остались с носом. И работы на большинстве объектов было,
откровенно говоря, мало. Но только не у нас.
Все Олимпийские игры я фактически проработала сотрудником
Олимпийской службы новостей: прекрасной группы людей,
чья основная обязанность – приставать к только что
выступившим спортсменам, спрашивать у них, что да как,
а потом вывешивать их «все зашибись» и «пошли
вы к черту» в онлайн-систему для журналистов. Поначалу
моей главной обязанностью был перевод интервью с русскоговорящими
спортсменами, но быстро стало понятно, что от них много
эксклюзива не получишь, и спектр расширился до непосредственных
интервью и сбора цитат из интервью другим изданиям, а
также помощи русскоязычным журналистам, не сильно владеющим
языками. Так что удалось посмотреть, послушать и пообщаться
с абсолютно всеми интересными мне персонажами –
а неинтересных у нас и не водится.
Примерно так выглядело мое рабочее место
Работы было достаточно много, и приличный процент публикуемых
цитат проходил через мои руки. Каждый день начинался и
заканчивался просмотром «свежей прессы»: мы
выуживали свеженапечатанные цитаты из специальных ящиков
и, пожалуй, чуть более шумно, чем требуется, обсуждали
написанное, пугая замученных журналистов и привлекая к
себе хмурые взгляды. Толстенная пачка этих цитат до сих
пор лежит у меня на прикроватном столике.
И, знаете, за все мои несколько лет попыток работать в
журналистике я никогда не испытывала большего удовлетворения,
чем когда находишь сделанную тобой цитату в СМИ самых
разных стран или когда слышишь, как комментатор по телевизору
зачитывает интервью, которое ты брал накануне. Вот она,
работа мечты.
Безусловно, это все не было бы так приятно, если бы меня
отправили на какой-нибудь другой вид спорта, в котором
я ничего не смыслю. Здесь же, когда ко всем нашим мальчикам
и девочкам относишься с трепетом, когда окончательно осознаешь,
что ты в месте, которое любишь всем сердцем, только когда
мимо тебя с великолепной почти военной выправкой проходит
Юрий Тепеш, а за ним семенит тренер Симона Амманна, навьюченный
костюмами, – именно в таких условиях можно работать
без выходных и перерывов на такие мелочи, как сон и еда.
И, в общем-то, мы на них и не прерывались. Я не пропустила
ни одной тренировки мужских прыжков за все время Олимпийских
игр. Когда они стояли в мои смены, было прекрасно. Когда
мои смены выпадали на другое время, было не менее прекрасно,
поскольку я приходила на трамплин и все равно смотрела
их. Двоеборья и женских прыжков в моей жизни было, к сожалению,
чуть меньше, но проводить каждый день по 15 часов на трамплине
было бы выше моих сил. Изредка – можно. Не убудет.
Так как подавляющее большинство соревнований и тренировок
начиналось в районе девяти вечера, мой распорядок дня
выглядел душераздирающе: подъем в 9:30, полчаса-час на
работу (надо и совесть иметь), завтрак, затем, в дни,
когда с утра не было интересных тренировок, дырка в расписании
до 16:00, которая каждый раз заполнялась какой-либо чепухой
вроде попытки пойти и уснуть на море, лежа на твердой
едва прогревшейся гальке, или дотащиться до Олимпийского
парка. Далее следовала попытка запихнуть в себя жалкое
подобие ужина и отправление на смену к 18:00. В девять
стартовали соревнования или тренировки. Тянулись они до
полуночи, над чем посмеивались изнеженные атлеты, повально
публикуя в соцсетях фоточки себя с любыми большими часами,
остроумными, как им казалось, подписями и извечным хэштегом
#latenightsession. Ишь, слабаки! Мы лишь фыркали на подобные
проявления избалованности, поскольку наш день не спешил
заканчиваться, когда последний из ребят допрыгивал и топал
переодеваться с лыжами наперевес. Пока закончишь сдавать
собранные цитаты, пока провозишься с макулатурой, пока
вспомнишь обо всех вещах, которые распихал в разные части
пресс-центра и соберешь их все воедино, не раз спросив
себя «а голову ты свою, Аннушка, не забыла?»,
пока пропустишь всех журналистов на нашу жалкую маршруточку
ТМ11 (мы, переводчики, имели доступ к транспортной системе
для журналистов, но при одном условии: журналисты вперед,
а мы – как влезем; в случае с газелью на маршруте
«Горный медиацентр-Русские горки» в дни соревнований
ожидание свободного места могло затянуться на час), уже
время тянется к двум, а то и трем часам ночи. Затем ты
обязательно застрянешь в какой-либо части своего маршрута
домой, попав в часовой интервал движения автобусов, и
ладно если с тобой смелые и наглые журналисты, способные
взять штурмом транспортное бюро и потребовать дополнительный
автобус (правда, из-за всех проверок он нередко приезжал
позднее товарища по расписанию). Но часто это заканчивалось
на самом дне олимпийской жизни: в полпятого утра в Богом
забытой части Олимпийского парка, пытаясь заснуть на транспортном
еже, потому что нужный автобус будет через 55 минут. #latenightsession,
говорите?
Никаких личных отношений в микст-зоне
Впрочем, если предыдущий абзац вы по доброте душевной
приняли за жалобы, то выбросите это из головы. Пустое
хроникерство и констатация факта, не более того. Потому
что все лишения, все мучения, весь недосып, все недоедание
и вся боль в ногах от постоянной беготни по лестницам
стоили тех эмоций, которые нахлынули на меня в первый
же день и не отпускают до сих пор.
На всех тренингах нам в голос твердили: Вы не должны иметь
никакого отношения ко всему происходящему. Вы должны соблюдать
нейтральность. Вы – сторонние наблюдатели. Никаких
личных отношений в микст-зоне, черт возьми. Но оказалось
проще доказать теорему Ферма, чем соблюсти это правило.
Наш вид спорта, оба наших вида спорта отличаются удивительной
атмосферой. У нас есть конкуренция, но нет негатива и
желания перегрызть друг другу глотки. У нас есть лидеры
и ведомые, но все строится на взаимном уважении и, если
хотите, любви. У нас есть свои конфликты, но они в большинстве
своем решаются тихо и мирно, без выволакивания оппонентов
в грязи и устраивания публичных сцен. Здесь все строится
на кипящей, бурлящей жизненной энергии, которая исходит
ото всех, кто имеет какое-либо отношение к этому спорту.
Здесь каждый, даже самый, казалось бы, незначительный
человек становится частью большой семьи. И это ощущается
в каждом шаге, действии и жесте окружающих. Да даже в
том, как рейс-директор Вальтер Хофер со своей неизменной
по-австрийски мягкой улыбкой прикалывает на ленту твоей
аккредитации значок Международной лыжной федерации со
словами «Мы же теперь коллеги».
Все, с кем приходится сталкиваться, невероятные люди,
такие, которых, наверное, один на миллион. Всех и не перечислишь,
а так хочется, да слова застревают в горле и комом встают,
как только начинаешь перебирать в памяти стоп-кадры и
милые твоему сердцу портреты. Как невыразимо прекрасна
медиа-координатор двоеборья, Сильке Тегетхоф, по забавному
стечению обстоятельств ставшая моей начальницей на время
Игр! Как прекрасны все члены FIS, с которыми удается взаимодействовать,
от контролера оборудования двоеборья, у которого всегда
припасен чайник и печеньки, до того же Вальтера Хофера,
заражающего своим мягким спокойствием даже в самые нервные
минуты. А рейс-директору двоеборья Лассе Оттесену я столько
уже раз признавалась в любви, что, кажется, пора заводить
для него отдельный тег, но я никогда, никогда не устану
это повторять, потому что человека столь открытого, столь
светлого душой, столь полного жизненной энергией нельзя
не полюбить с первого взгляда и навсегда.
Чтобы рассказать, насколько прекрасны наши спортсмены,
не хватит слов всех языков, на которых я говорю. Все они
без исключения – интереснейшие, умнейшие люди, на
которых нельзя смотреть без восторга и обожания. Общаешься
с ними и впитываешь в себя их энергетику, учишься их отношению
к жизни, их простоте, их целеустремленности, их любви
к тому, что они делают.
Человеком всех Олимпийских игр, безо всякого сомнения,
для меня и всех остальных стал Томас Моргенштерн. Весь
сезон это имя не слезало с газетных передовиц: феноменальное
возвращение после тяжелого прошлого сезона, первая победа
за несколько лет, сразу после нее падение, выход на Турне
четырех трамплинов с синяками и сломанным пальцем, второе
место в общем зачете Турне – и новое падение, гораздо
более страшное. Больница, черепно-мозговая травма, десять
дней тишины. И приезд в Сочи в составе олимпийской сборной
через три недели после падения. Невозможный, невозможный
Томас. Феникс, восставший из пепла.
Томас — это личность невероятного масштаба. Он –
звезда, герой, всеобщий любимец. Журналисты вцепляются
в него и не отпускают по полчаса. Все вокруг в него влюблены,
все зачарованы и заворожены. Он стоит рядом, рассказывает
что-то очередному журналисту, а у тебя захватывает дух
просто от той атмосферы, которая создается вокруг него.
Нужно видеть и слышать, с каким придыханием все о нем
говорят, пусть даже и рассказывая о похождениях в ночном
клубе. Нужно ощущать, как электризуется воздух рядом с
ним. Колоссальная сила личности чувствуется в каждом его
слове и в каждом жесте. Ему все по плечу, и нет ничего,
что было бы для него недостижимым. Он здесь, он стоит
перед тобой на расстоянии метра, он улыбается тебе, ты
видишь его усталые глаза, и у тебя пересыхает в горле
от волны смешанных чувств, которые вызывает этот невозможный
человек.
Говоря об Олимпийских играх, не может не всплыть имя Грегора
Шлиренцауэра, у которого, как известно, с медальными розыгрышами
было плохо. Грегор мечтал об индивидуальном золоте больше,
чем о чем бы то ни было. Целый год подготовки. Рассказы
о том, как он об этом мечтает, в каждом интервью. Целеустремленность
и невероятное желание. И спад формы. Еще в начале этого
года было понятно, что если бы Игры были в прошлом году,
он был выиграл все, но в этом так просто ничего не пройдет.
Перед Сочи все понимали, что никакого золота не будет,
но не произносили это вслух. И только сам Грегор верил
до последнего – пока не проиграл с треском первый
медальный розыгрыш. Видеть, как он ловил воздух ртом,
словно рыба, вытащенная из воды, перед телекамерами, а
после десятого вопроса про причины проигрыша от пишущей
прессы утыкается лицом в ладони и тихо шепчет «Если
бы я знал, что все так будет…» – зрелище
совершенно душераздирающее. Как и полное опустошение после
второй проигранной медали. Как и сорванный решающий прыжок
в командном соревновании. И писать обо всем об этом сложно,
очень сложно – остается только светло-ореховые
смотрящие в никуда глаза и два флажка, русский и австрийский,
на шлеме.
Множество других невыносимо прекрасных людей было у нас.
И невероятный тренер австрийцев Алекс Пойнтнер, открытый,
прямой, любящий своих ребят словно собственных сыновей
и принимающий все близко к сердцу – так, как, наверное,
и надо. И нечеловечески великий Нориаки Касаи, «камикадзе,
вернувшийся в полнолуние» по словам одного японского
журналиста, чуть не выигравший индивидуальное золото в
41 год с травмой колена. И прекрасные юные немцы, смотря
на которых не можешь не улыбаться во всю широту рта, как
мягко и по-доброму всегда улыбается Маринус Краус. И великолепные
словенцы: героически державшийся и шутивший сквозь боль
Роберт Краньец, очаровательный Петер Превц с его прямотой,
математическим складом ума и лекциями по физике снега
в интервью, по-нездешнему красивый и изящный Юрий Тепеш
с военной выправкой и элегантными эвфемизмами в интервью.
И спокойный, рассудительный Михаэль Хайбек, рядом с которым
заражаешься его твердой уверенностью в себе. И заразительно
улыбающийся Аннеш Якобсен с красивым синяком под глазом,
шутящий про схватку с трамплином. И не попавший в основные
соревнования Андреас Кофлер, весь сезон воюющий сам с
собой, отчаянно обнимающий себя за колени после очередного
неудавшегося прыжка. И красивый-красивый Аннеш Фаннемель,
нервно хватающий себя за запястья, когда видит падение
Краньца. И Симон Амманн, которого я видела в самых разных
ипостасях, от лучезарно улыбающегося, помолодевшего лет
на десять и все больше похожего на того смешного мальчишку
в круглых нелепых очках, выигравшего две золотые медали
много лет назад, до борющегося с подступающими к горлу
слезами.
Прыжковых девочек в моей жизни было крайне мало; нельзя
получить сразу все, что хочешь. На первом в истории розыгрыше
олимпийских медалей по прыжкам с трамплина среди женщин
я была простым зрителем. Поймала себя на мысли о том,
что при всем огромном количестве соревнований по прыжкам
и двоеборью, на которых я была, эти были первыми, которые
я смотрела с трибуны. И ощущения, конечно, интересные.
Вечер был прекрасным, и он не мог быть иным: начался он
с того, что я встретила маму одной из двух моих любимых
летающих лыжниц, и мы вместе смотрели первый раунд, а
закончился он серебром Даниэлы Ирашко, за которую просто
невозможно не радоваться. Я хлопала в ладоши как дурочка,
прыгала на месте и кричала вместе с толпой от радости.
Надо бы почаще опускаться до статуса «просто зрителя»
– это гораздо интереснее, чем кажется.
Первый в истории розыгрыш олимпийских медалей по прыжкам
с трамплина среди женщин
Зато в моей жизни было много двоеборья, хотя двоеборья
много не бывает. Если прыжки приносят эмоции сильные,
но разнообразные, то двоеборье – это концентрация
чистого счастья. Счастье, которым светится трогательный
краснощекий худенький Эрик Френцель, как никто другой
заслуживший свое золото. Счастье, с которым покрасившийся
в норвежский триколор Магнус Крог рассказывает, что глупые
вещи приносят удачу, и вот она – первая олимпийская
медаль в его жизни. Счастье, с которым добровольно, как
оказывается при ближайшем рассмотрении, отдавший последний
в жизни шанс получить олимпийское золото Магнус Моан кидается
обнимать лежащего на снегу и не способного поверить в
происходящее новоиспеченного золотого медалиста Йоргена
Гробака, прежде не выигрывавшего даже на этапах Кубка
мира. Счастье, с которым тот же Магнус Моан вопит «Jaaaaaaaaa!»
на весь конференц-зал от переполняющих его эмоций.
Фотография, облетевшая уже полмира:норвежские
двоеборцы катаются на пузе с трамплина
Все лыжное двоеборье – одно сплошное счастье. И
даже ложки дегтя вроде душераздирающей картины, когда
исхудавшего, с заострившимися скулами, нервно хватающегося
за собственные запястья Джейсона Лами-Шапюи доводят почти
до слез французские журналисты с гаденькими улыбками,
или когда не попавший в команду Микко Кокслиен грустно
ждет товарищей после соревнования, не перекрывают этот
поток невероятной радости, заполняющей собой все пространство.
Олимпийские игры – это любовь
Я не знаю, о чем еще можно рассказать. Мне хочется бесконечно
писать о людях, невыразимо прекрасных людях, окружавших
меня все три недели. Но если я дам волю себе, то потоки
моего сознания просто заполонят все пространство.
Все Олимпийские игры – это любовь. Чистая, бесконечная
любовь всех ко всем, всего ко всему. Любовь, витающая
в воздухе на фоне прекрасных горных пейзажей, –
ничего лучше в этой вселенной нет и быть не может. Любовь,
отражающаяся в объективах телекамер. Любовь в стаканах
мерзкой Балтики и в стробоскопах единственного в Красной
Поляне ночного клуба. Любовь в улыбках счастливых коллег
и в морщинках вокруг глаз спортсменов на медальных церемониях.
Любовь на лице подруги, плачущей от переполняющих эмоций,
когда под проливным дождем награждают ее любимого биатлониста.
Любовь, бликующая на сверкающем от солнца снеге. Любовь
в тихих разговорах в ночных автобусах и пеших прогулках
по Красной Поляне в три часа ночи. Любовь в ворохах открыток
с неровным почерком, разлетающихся по всей стране. Любовь
на фоне шипения горящего олимпийского факела. Любовь в
молочных коктейлях из Макдональдса и на лицах уставших
журналистов, забегающих за десятой кружкой кофе в день.
Любовь неисчислимая, не измеряющаяся количеством значков
на аккредитации, медалями и статусом. Безграничная и вселенская,
всепоглощающая, возведенная в абсолют Любовь. Ее я увезла
из Сочи и храню в сердце как главную драгоценность.В последний
день, когда все начали осознавать, что конец близок, мой
прекрасный французский коллега спросил меня о дальнейших
планах. «Домой», – тихо ответила я.
«А дом – это где?», – спросил
он меня в ответ, и я еле сдержалась, чтобы не сказать,
что дом здесь, среди этого драгоценного снега, среди людей
в смешных шапках с наполненным счастьем глазами, среди
горных вершин и флагов всех стран, на этом неказистом
трамплине с незавидной судьбой. Нет жизни вдали от побережья
Черного моря, показалось мне в ту минуту.
Закрытие я смотрела уже дома. Олимпийские игры закончились
для всего мира тем же, с чего они начались больше года
назад для меня – с мимозы. Я смотрела последние
минуты церемонии, невидящими глазами уткнувшись в экран,
и отчетливо ощущала, как в моей комнате пахнет мимозой.
На самом деле из окна пахло только сыростью, душным городом
и выхлопными газами. Но я закрывала глаза и ощущала сладкий,
чуть приторный запах мимозы. На душе от него становилось
чуть спокойнее.
